Время нашего страха - Страница 33

– Я слышал об этом.

– Потом наступила победа. И опять мы все радовались. Но в сорок девятом началась борьба с «безродными космополитами». Подразумевалось, что в первую очередь с евреями. А «дело врачей»? Наконец Советский Союз проголосовал в ООН за создание государства Израиль, и Громыко стал почетным гражданином этой страны. Что они потом делали, вы помните. Израиль на долгие годы стал символом агрессора и врага. Любой, кто осмеливался даже заикнуться о выезде в эту страну, автоматически превращался в изгоя. Вы же наверняка слышали и знаете, как преследовали евреев, как не разрешали нам выезд к своим родственникам, какие дискриминации были по пятому пункту. Потом перестройка. Всем казалось, что теперь уже будет всё нормально. Но вместо этого стрельба, террор, войны, нищета, голод. А мы ведь целый век помнили о том, как нас убивали и преследовали. Вот мы и пошли в бизнес, как делали всегда. Ничего другого мы делать просто не умели. Деньги были самым действенным и самым сильным оружием евреев. Может, поэтому среди нас так много бизнесменов? А потом девяностые годы. Снова стрельба, террор, устранение неугодных, стреляют прямо на улицах. И снова массовый отъезд. Целый век нашего страха. Огромный, так и не закончившийся век.

Многие уехали на «землю обетованную», рассчитывая найти наконец там мир. И попали под ракеты Саддама Хусейна, под атаки террористов-смертников, взрывающих магазины, рестораны, автобусы с мирными людьми. И не было мира ни в стране, ни в их душах. Вот какие были у нас времена, господин Дронго. Я с вами согласен, мы сами позволяем времени быть категорией не физической, а нравственной. Или антинравственной, что гораздо легче.

Он снова вытер лицо.

– Наши родственники уехали в Мюнхен. Их пригласили немцы, – продолжал Левин. – Сейчас много еврейских семей выезжают в Германию. Немцам кажется, что таким образом они возвращают некие долги нашему народу. Только я не сумел бы туда поехать. Никогда в жизни. При одной мысли, что где-то ходят люди, родители которых сожгли моего дедушку в печи Освенцима, мне было бы очень плохо. Я понимаю, что немцы не виноваты, но ничего с собой поделать не могу.

Он снова замолчал. Затем тихо сказал:

– Мы, кажется, немного уклонились от темы.

– Нет, – ответил Дронго. – Это как раз тема нашего разговора. Время наших страхов. Время нашего страха. Кто-то сумел рассчитать и использовать мальчишескую дружбу в своих корыстных интересах. Я не верю в маньяка, который действует с такой методичностью. Должен быть конкретный мотив, конкретные причины для подобных преступлений. Самый богатый человек в этой компании – Геннадий Ледков. И его друг Евгений Петунин. Тогда я задаю себе вопрос, который волнует и вашего босса. Почему убийца начал не с них? Почему выбрал в качестве первой жертвы – несчастного сторожа, который был неудачником по жизни. Я подозреваю, что всё-таки должен быть человек в окружении Ледкова, который связан с убийцей. Иначе все это нелогично, а поверить, что убийца случайно пришел именно в тот момент, когда первую охрану уже сняли, а вторая ещё не приступила к своему дежурству, я просто не имею права. Иначе я был бы дилетантом, а не профессионалом.

– Я не верю, что такой человек есть в нашей компании, – твердо сказал Левин. – Мы всегда старались опираться на некие моральные нормы, не позволявшие нам опускаться ниже определенного уровня. У нас таких людей просто не может быть.

– Возможно, – согласился Дронго. – Но, кроме сотрудников вашей компании и Ледкова с его товарищами, о смене охраны знали ещё несколько человек. Возможно, знала секретарь Геннадия Даниловича.

– Её можете сразу исключить, – улыбнулся Левин. – Эта длинноногая девочка хочет стать актрисой. Кроме собственной внешности её не интересует больше ничего в этом мире. Удивляюсь, как вообще Геннадий Данилович её терпит. Но его секретарь в декретном отпуске, и сейчас её заменяет эта особа.

– Ещё супруга Ледкова…

– Любовь Кирилловна? – удивился Левин. Потом нахмурился. – Она, конечно, женщина своебразная, но связываться с таким отребьем? Зачем? Муж создал ей такую обеспеченную жизнь. Её больше волнуют дети в Англии и регулярные переводы туда денег, чем все остальные проблемы, даже возможные пассии ее мужа.

– И насчет пассий, – заметил Дронго, – одна из них могла тоже узнать о смене охраны…

– Алла, – сразу назвал её имя Левин, – только она. Я уже говорил Геннадию Даниловичу, что он слишком много времени проводит с ней. И напрасно так ей доверяет. Я уже не говорю о невероятных затратах на эту особу. Извините, что высказываюсь по этому вопросу так откровенно.

– Я поэтому и хотел с вами переговорить. Кто ещё мог узнать о переводе денег и смене охранников?

– Может ещё Игорь. Но он не знал о переводе. Нет, он точно не знал. И у меня ничего не спрашивал. Он уехал гораздо раньше. Да, точно. В нашей компании о переводе денег знали только мы трое.

– Ясно. Спасибо вам за беседу. И извините, что отнял у вас слишком много времени.

– Ничего. – Левин снова вытер лицо, протер очки и поднялся. – Неприятная у вас работа, – сказал он на прощание, – очень неприятная. Копаться в этих низменных страстях, искать самого подлого. Не завидую я вам, господин хороший, совсем не завидую. Я всегда считал, что самая грязная работа у проктологов, сейчас понимаю, что это не так. Вам приходится копаться в такой грязи человеческих отношений, чтобы найти виновного. Не боитесь за свою душу?

– Пока ещё держусь, – честно ответил Дронго.

– Вы, наверно, оптимист, – вывел свою формулу Эмиль Борисович. – Только убежденный оптимист может верить в людей и заниматься их душами. Или циник?